Вечером я ложусь щекой на плечо и целую родные пальцы.
Радость отражается в ямочках на твоих щеках, и ты, полусонный, сжимаешь кольцо объятий. Как ты радуешься, я не вижу — знаю, слышу улыбку затылком.
Джордж Уизли не может быть сам, есть только Фред и Джордж, и я веял память о нас на своём пеплище.
Говорил: не забуду. И нёс память о нас левее, с каждой дистолой впитывая воспоминание за другим, с каждой систолой проигрывая бой со зрелищем тебя, бездыханного, на бранном поле.
Я пустился в бега и с моросью выпал в Джедфоресте.
Вёл будни бездельника-маггла, лгал себе, будто одиночество лечит, деформировал память. Нашёл выход позже — взаперти чертил палочкой голлограммы твоих черт лица, вызывал, как Патронус — и рушил заклятиями, стоило тебе подойти гибели и войне.
Ты проник в мои сны, щурился мне в глаза, я не мог не смотреть — подрывался сырой с колью в груди. Гладил себя рукой — ты бы гладил.
Всё просил тебя: хватит. Фред, прошу тебя. Я виновен перед тобой, но в живые не обращу, не поспорю с судьбой, сохраню всё, что было у нас, но останусь один.
Я не могу помнить. И жить с таким.
Мне в пору было ненавидеть тебя, жечь по венам кислотами, шир уродовал и обезиличивал воспоминания, — ничтожил — я уповал. Я сдался в плен по собственной воле помешательствам магглов, оплачивая щедрой монетой жизнь у пороха на поводу.
Только сердце рвалось, как жгуты, мотало жилы и гнало ядовитую кровь. Мою кровь. Прежде у нас была общая.
Спроси себя сам, кем я бы остался, если осмелился и успел бы забыть — твоя тень и оглушённый утратой двойник, поблекший, выцветший, как бумажная пресса с притихшими колдографиями.
Ты появился, а я не принял.
Щекастый призрак. Инициатор. Насмешка, искра и явь, опора, плоть и тот, кого я не видел. Тот, чью смерть объявили. Тот, кто завещал мне дело, инструменты с одеждой — ту я отметил колючими разводами соли. Уговаривал себя, укрывая в ней голову: ты не ушёл. Оказалось, не солгал себе.
Я поверил, когда сам тронул. Когда посмеялся над худобой. И пальцами вычертил двойную Даби на моей спине, подобрал, лишь бы я чувствовал, поднял взгляд и понял: ты правда здесь.
У тебя — руки, на которые я уповаю, плачу в этих руках, прошу: ну поддень же, удави, и прикончи, гладь меня, как лицо хищника, души, ведь я не мог забыть, оставить и обесценить, а я пытался, Фред, я сдался и ломал себя сам, шатая опору, как молочные зубы, а теперь я доверяю боль, шепчу тебе на ухо, целую пряные губы, и молю: оживи, сделай больно, разорви кожу, но оживи, я не могу больше, без тебя не могу, я вцеплюсь когтями, пусть ободрал половину, схвачу за руку. Удержусь.
Ожил — меня оживи.
Оживи, Фред.
Ты учил волшебству. Ты носил мне рецепты и сажал на метлу. Ты придумал Вредилки. Оживи, ударь мне по сердцу, лизни языком пламени ниже, чтобы до хрипа, ты сказал, как от Круцио — проняло огнём, и ты бы в этот миг не смеялся.
А я стонал твоё имя сквозь зубы.
Теперь знаешь, каково мне — заново чувствовать твои руки по телу, как опять слышать домашнюю пряность, и не бояться.
Что ты, как всё хорошее, в памяти у меня — пропадёшь.
